Городское действующее кладбище

Четверг. 10 часов утра.

Потолок, который разглядывал Анжиоло, был сделан на совесть. Гладкий - ни одной шероховатости или трещинки, за которую можно было бы уцепиться взглядом, белый – аж глаза слепило.  Не то, что в реанимации. Там он тоже не грозил обсыпаться на голову, но под слоем желтоватой краски хорошо были видны многочисленные подмазывания и стыки плит. Придя в себя, он путешествовал по ним взглядом, пытаясь отвлечься от боли и больничных звуков и запахов.
Он не помнил, когда его перевели из реанимации. Разглядывая особенно живописное пятно шпатлевки, он, кажется, заснул, а проснулся уже здесь. В просторной чистой палате с ослепительно белым потолком. Если бы не тени, скользящие по нему, было бы совсем худо. Размеренно падали капли в капельнице, оглушая тихим «кап-кап-кап», поскрипывало постельное белье. Он старался лишний раз не шевелиться, чтобы не слышать этого мерзкого крахмального скрипа, и чтобы ворот больничной сорочки – бледно-зеленой в мелкий цветочек – лишний раз не царапал кожу на шее. Пахло хлоркой, лекарствами и крахмалом. И еще чем-то, что по задумке должно было вызывать ощущение свежести, а не тошноты. Звуки и запахи никуда не делись. Впрочем, как и боль. Она любезно разделяла с ним одиночество, чтобы не было совсем скучно. Боль пульсировала в распухших коленях и носе, ныла в плечах, царапалась в ссадинах, стучалась в висках, в общем, вела себя, как лучший друг или заботливая родственница – ни на минуту не обделяла своим вниманием. Или как любовница, напоминая о себе в более чем интимном месте. Иногда она становилась особенно сильной – обижалась, что ее игнорируют. Но, что поделаешь, Анжиоло мало интересовали женщины. Потолок – совсем другое дело. В татуаже теней он был прекрасен.
Палатные медсестры тоже разительно отличались от реанимационных. В их движениях не было торопливости и готовности чуть что сорваться к следующему пациенту. Они были безупречны, как и потолок в палате. Улыбчивые, вежливые, в белых отглаженных халатах и пахнущие, будто их тщательно продезинфицировали. И, кажется, все на одно лицо. Но, возможно, ему мерещилось.
Сейчас одна из них наклонилась, чтобы отсоединить его от капельницы.
- Как вы себя чувствуете, синьор Кадуто?
- Как после хорошей гулянки, - честно прошепелявил Жио в ответ, послушно заглянув в вырез халата. – Голова гудит и страшный сушняк.
Сестра подарила ему профессиональную улыбку «это-скоро-пройдет-вы-только-не-волнуйтесь» и вышла из палаты, толкая перед собой стойку капельницы. Вышла неторопливо, чтобы он мог оценить, как покачиваются ее бедра под белой тканью. Жио оценил. Чувство прекрасного ему никогда не было чуждо.
Танец теней завораживал - может, поэтому он не услышал, что дверь снова открылась.
- Сынок, - прозвучал неуверенный, но очень знакомый голос. – Господь всемогущий, что же с тобой сотворили…
- Мама, я тоже очень рад тебя видеть, - он повернул голову к дверям и дернул уголком рта, пытаясь изобразить улыбку.
«Надо было сразу догадаться, что без нее тут не обошлось. Моя страховка не покрыла бы такое «роскошное» содержание».
- Сынок, ты…
- Не поможешь мне сесть? – перебил Жио. – Я устал лежать, хочется разнообразия.
Мать подошла к койке и помогла ему приподняться, заботливо подложив подушки под спину, потом пододвинула стул и села рядом, взяв его за руку.
- Скажи, сынок… Ты поссорился со своим… другом?
- Спасибо за больницу, мама, - Жио все еще пытался улыбаться. - Здесь прекрасные условия. Кстати, не подскажешь, где я?
- В госпитале Святого Петра и Святого Креста. Здесь о тебе позаботятся лучше, чем в обычной больнице, – поспешила она уточнить, увидев его удивление. Уточнение удивительно походило на оправдание.
С мамой ему всегда было трудно. В отличие от Цилии, которой было глубоко наплевать, с кем спит ее брат, мама до сих пор надеялась, что все еще может вернуться на круги своя. Блудный сын осознает, раскается и вернется в отчий дом, попросив прощения за причиненные неудобства. Нет, она никогда об этом не говорила, но Жио и так все прекрасно понимал. Он не стыдился своих предпочтений, но всегда чувствовал себя с матерью, мягко говоря, неловко.
«Да? А я вот очень сомневаюсь, что в обычной больнице обо мне позаботились бы хуже, чем в приюте для умалишенных».
- Мама, - со вздохом произнес он и высвободил свою ладонь из ее пальцев, – в этом не было необходимости. Я же тебе уже говорил. Это не лечится. Я узнавал. Но спасибо. За заботу.
Мать, кажется, смутилась.
- Просто, когда позвонила твоя девушка, я подумала…
- Моя… кто? – переспросил он. – Мама, мне жаль тебя снова разочаровывать, но за последнее время ничего не изменилось. У нас с Фино все очень хорошо. Полная гармония в отношениях. Спасибо, что спросила, мама.
- Мы все очень за тебя испугались, – тихо проговорила она, сложив руки на коленях.
У Анжиоло неприятно заскребло под ложечкой, но он все же решил уточнить:
- Все – это ты и Цилия?
Надежда, как известно, умирает последней.
- Нет. Все мы. И папа тоже. Ты бы его видел, сынок, на нем просто лица не было, когда мы узнали, что с тобой случилось.
Анжиоло уставился в потолок, переваривая услышанное. 
«Десять баллов по шкале личного дерьмометра».
- Мама, давай начистоту, - проговорил он, закрывая глаза и пытаясь справиться с накатывающей тошнотой. – Мне плевать на чувства синьора Кадуто. И я не хочу лежать здесь. Я хочу, чтобы меня выписали. Или перевели в обычную больницу. Деньги за… содержание в этом месте я верну. И я никого не хочу видеть, кроме Цилии. И тебя. Эта, неприятность ничего не изменила, мама. Я в порядке, как и всегда.
_______________________________________
Одет: бледно-зеленая больничная сорочка в мелкий цветочек до колена, сзади на завязках.